18 июня около 11 утра скончался в Горках, на 69-м году жизни, пережив сына чуть более чем на два года. Последние слова Горького, оставшиеся в истории, были сказаны медсестре Липе (О. Д. Чертковой) — «А знаешь, я сейчас с Богом спорил. Ух, как спорил!».
В юности чуть не зарезал отчима, бросившись на него с ножом. Нападение произошло из-за того, что юноша решил, будто отчим обижает его мать.
Несколько раз пытался покончить с собой.
5 раз номинировался на Нобелевскую премию.
В СССР было издано более 240 млн экземпляров его произведений.
Когда писателя звали обратно, Сталин лично пообещал ему, что зиму он сможет по-прежнему проводить в Италии, на своей любимой вилле. Это оказалось ложью, за границу Горького больше не выпускали.
В небольшом очерке „О вреде философии» Горький художественно, красочно, но, видимо, вполне правдиво описывает душевную болезнь, которою он страдал в 1889—1890 годах. Однако вряд ли Горький сам верил тому, что философия его сделала душевнобольным, хотя космогонические бредовые идеи или представления играют большую роль в делирии Горького.
Друг Горького, который читал ему лекции по философии любил хлеб, посыпанный толстым слоем хинина, он неоднократно отравлял себя, пока не отравился в 1901 г. окончательно индигоидом. После двух лекций Горький заболел. А может быть и раньше! Уже на второй лекции Васильева Горький „
видел нечто неописуемое страшное: внутри огромной, бездонной чаши, опрокинутой на-бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шевелятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветви и листья живут отдельно от них; летают разноцветные крылья, немо смотрят на меня безглазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ними; вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно несется рогатая голова совы—вся видимая мною внутренность чаши заполнена вихревым движением отдельных членов, частей кусков, иногда соединенных друг с другом иронически безобразно.
В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, величественно движутся, противоборствуя друг другу Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой, от них изливается призрачное, голубоватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все движущееся мертвенно однотонным светом».
Болезнь развивается дальше, и Горький пишет об этом:
„через несколько дней почувствовал, что мозг мой плавится и кипит, рождая странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасывающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия. Но я был храбр, решился дойти до конца страха, и, вероятно, именно это спасло меня».
Следует целый ряд фантазий, которые Горький переживал отчасти галлюцинаторно, и из которых самое интересное, так как в нем содержится „описание»» вечности, следующее:
„
Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медными головами. Вот они тесной толпою идут по воздуху и наполняют мир оглушающим звоном; от него падают, как срезанные невидимой пилой, деревья, колокольни, разрушаются дома, и вот—все на земле превратилось в столб зеленоватой горящей пыли, осталась только круглая, гладкая пустыня, и посреди я, один на четыре вечности. Именно—на четыре, я видел эти вечности: огромные темно-серые круги тумана или дыма, они медленно вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрачным цветом…
„…За рекою, на темной плоскости вырастает почти до небес человечье ухо, обыкновенное уxo, с толстыми волосами в раковине, вырастает и —слушает все, что думаю я.»
„Длинным двуручным мечом средневекового палача, гибким, как бич, я убивал бесчисленное множество людей; они шли ко мне справа и слева, мужщины и женщины, все нагие, шли молча, склонив головы, покорно вытягивая шею. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я убивал, а оно дышало в мозг мне холодными иглами».
„Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапа вместо ступней ног, из ее грудей исходили золотые лучи. Вот она вылила на голову мне пригоршни жгучего масла, и вспыхнув, точно клок ваты, я исчезал».
Кроме галлюцинаций зрения, у Горькою в это время были ясно выраженные галлюцинации слуха, которые бывали до того интенсивны, что вызывали его на шумные выступления:
„
А дома меня ожидали две мыши, прирученные мною. Они жили за деревянной обшивкой стены; в ней на уровне стола они прогрызли щель и вылезали прямо на стол, когда я начинал шуметь тарелками ужина, оставленного для меня квартирной хозяйкой».
,,И вот я видел: забавные животные превращались в маленьких серых чертенят и, сидя на коробке с табаком, болтали мохнатыми ножками, важно разглядывая меня, в то время как скучный голос, неведомо чей, шептал, напоминая тихий шум дождя:
— Общая цель всех чертей—помогать людям в поисках несчастий.
— Это—ложь! —кричал я озлобясь.—Никто не ищет несчастий…
Тогда являлся некто. Я слышал, как он гремит щеколдой калитки, отворяет дверь крыльца, прихожей, и—вот он у меня в комнате. Он—круглый, как мыльный пузырь, без рук, вместо лица у него р циферблат часов, а стрелки р из моркови, к ней у меня с детства идиосинкразия. Я знаю, что это р муж той женщины, которую я люблю, он только переоделся, чтобы я не узнал его. Вот он превращается в реального человека, толстенького с русой бородой, мягким взглядом добрых глаз; улыбаясь он говорит мне все то злое и нелестное, что я думаю о его жене и что никому, кроме меня, не может быть известно.
— Вон!—кричу я на него.
Тогда за моей стеной раздается стук в стену—это стучит квартирная хозяйка, милая и умная Филицата Тихомирова. Ее стук возвращает меня в мир действительности, я обливаю глаза холодной водой и через окно, чтобы не хлопать дверями, не беспокоить спящих, вылезаю в сад, там сижу до утра.
Утром за чаем хозяйка говорит:
А Вы опять кричали ночью…
Мне невыразимо стыдно, я презираю себя».
Очень важным симптомом, пополняющим картину болезни Горького, которую мы стараемся воспроизвести здесь по отрывкам из „О вреде философии», это резкая сновидная оглушенность, ведущая к тому, что Горький, работая, забывает вдруг себя и окружающее и бессознательно вводит в работу совершенно чуждые ей элементы, не стоящие с ней ни в прямой, ни в косвенной связи, как это бывает во сне, где самые невозможные противоречащие факты связываются в одно целое. Вот что рассказывает Горький:
„
В ту пору я работал как письмоводитель у присяжного поверенного А.И. Лапина, прекрасного человека, которому я многим обязан. Однажды, когда я пришел к нему, он встретил меня, бешено размахивая какими-то бумагами, крича:
— Вы с ума со
шли? Что это Вы, батенька, написали в апелляционной жалобе? Извольте немедля переписать,—сегодня истекает срок подачи. Удивительно! Если это р шутка, то плохая, я Вам скажу!
Я взял из его рук жалобу и прочитал в тексте четко написанное четверостишие:
— Ночь бесконечно длится…
Муки моей—нет меры.
Если б умел я молиться.
Если б знал счастье веры.
Для меня эти стихи били такой же неожиданностью, как и для патрона, я смотрел на них и почти не верил, что это написано мною».
А фантазии и видения все более и более овладевают Горьким:
„От этих видений и ночных бесед с разными лицами, которые неизвестно как появлялись передо мною и неуловимо исчезали, едва только сознание действительности возвращалось ко мне, от этой слишком интересной жизни на границе безумия необходимо было избавиться. Я достиг уже такого состояния, что даже и днем при свете солнца напряженно ожидал чудесных событий».
«Наверно я не очень удивился бы, если бы любой дом города вдруг перепрыгнул через меня. Ничто, на мой взгляд, не мешало лошади извозчика, встав на задние ноги, провозгласить глубоким басом:
— „Анафема».
К этим экстравагантным выходкам необузданной фантазии, к сновидной оглушенности, галлюцинациям, временами присовокупляются навязчивые идеи, действия и поступки:
“Вот на скамье бульвара, у стены Кремля, сидит женщина в соломенной шляпе и желтых перчатках. Если я подойду к ней и скажу:
— Бога нет.
Она удивленно, обиженно воскликнет:
— Как? А—я?—тотчас превратится в крылатое существо и улетит, вслед за тем вся земля немедленно порастет толстыми деревьями без листьев, с их ветвей и стволов будет капать жирная, синяя слизь, а меня как уголовного преступника приговорят быть 23 года жабой и чтоб я все время, день и ночь, звонил в большой гулкий колокол Вознесенской церкви.
Так как мне очень, нестерпимо хочется сказать даме, что бога—нет, но я хорошо вижу, каковы будут последствия моей искренности, я как можно скорей, стороной, почти бегом, ухожу».
Реальность, мир действительных явлений перестает временами совершенно существовавать для Горького:
„Все—возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно дотрагиваться рукою до заборов, стен, деревьев. Это несколько успокаивает. Особенно если долго бить кулаком по твердому, убеждаешься, что оно существует.
„Земля очень коварна, идешь по ней так же уверенно, как все люди, но вдруг ее плотность исчезает под ногами, земля становится такой же проницаемой, как воздух, оставаясь темной, и душа стремглав падает в эту тьму бесконечно долгое время, оно длится секунды».
«Небо тоже ненадежное; оно может в любой момент изменить форму купола на форму пирамиды, вершиной вниз; острие вершины упрется в череп мой и я должен буду неподвижно стоять на одной точке, до поры, пока железные звезды, которыми скреплено небо, не перержавеют, тогда оно рассыплется рыжей пылью и похоронит меня.
Все возможно. Только жить невозможно в мире таких возможностей.
Душа моя сильно болела. И если б два года тому назад я не убедился личным опытом, как унизительна глупость самоубийства, я, наверное, применил бы этот способ лечения больной души».
(Delirium febrile). За этот диагноз говорит то характерное сочетание симптомов (фантазий, иллюзий, галлюцинаций, аффекта страха), на которые мы уже указали, иллюстрируя их выдержками из опиcания Горького своей болезни, сновидной оглушенностью и лихорадкой. Крепелин характеризует кратко лихорадочный делирий, как делирий, „сопровождающийся более или менее резкой сновидной оглушенностью, неясным часто извращенным усвоением окружающего и фантастическими переживаниями, иногда также довольно сильным беспокойством с боязливым или веселым настроением».
Страдал Горький, несомненно, лихорадочным делирием, который, благодаря увлечению Горького космогоническими фантазиями, получал особенно богатую пищу и пышно расцветал, может быть, дольше, чем это было бы при других, менее благоприятных условиях.
Горький обратился за советом к врачу-психиатру и сообщает, как его психиатр лечил, давая нам таким образом возможность судить о психиатрической науке того времени в ее применении на практике.„.
..Маленький, черный, горбатый психиатр, человек одинокий, умница и скептик, часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув меня по колену страшно белою рукою, сказал:
— Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям книжки и вообще всю дребедень, которой вы живете. По комплекции вашей вы человек здоровый—и стыдно вам так распускать себя. Вам необходим физический труд. Насчет женщин—как? Ну! Это тоже не годится. Предоставьте воздержание другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее в любовной игре,—это будет полезно.
Он дал мне еще несколько советов, одинаково неприятных и не приемлемых для меня, написал два рецепта, затем сказал несколько фраз, очень памятных мне:
— Я кое-что слышал о вас и—прошу извинить, если это не понравится Вам. Вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным. А у первобытных людей фантазия всегда преобладает над логическим мышлением. Все, что Вы читали, видели, возбудило у Вас только фантазию, а она совершенно непримирима с действительностью, которая хотя тоже фантастична, но на свой лад. Затем: один древний умник сказал: кто охотно противоречит, тот неспособен научиться ничему дельному. Сказано хорошо: сначала—изучить, потом противоречить—так надо.
Провожая меня, он повторил с улыбкой веселого черта:
— А бабеночка очень полезна для вас».
Я нарочно цитирую весь отрывок, где Горький рисует психиатра, из-за исторической ценности этого отрывка. Как ни странно, но задолго до возникновения и распространения фрейдовского психоанализа (Книга „Studien uber Hystherie», которую Freud писал вместе с Иосифом Breuer»oм и послужившая основой и исходным пунктом психоанализа, опубликовалась лишь в 1895 г.), приписывающего половой сфере, собственно психосексуальным расстройствам, главную роль в развитии душевных болезней, существовал, среди русских психиатров взгляд, что половая жизнь принимает самое деятельное участие в формировании здоровой и больной психики челевека, и психиатр, дававший Горькому советы, настаивает (!) на том, чтобы он завел себе „бабенку, которая пожадней к любовной игре», уверяя его, что это ему будет полезно!
Горький упоминает много раз, что у него половое влечение в юности было слабо развито, объясняя это отчасти тяжелым физическим трудом, отчасти увлечением литературой и наукой. Д-р И. Б. Галант (Москва) psychiatry.ru › book_show.php…
В 1918 года Максим Горький публикует в газете «Новая жизнь» статью, осуждающую последствия большевистского переворота в стране: «Нет, пролетариат не великодушен и не справедлив, а ведь революция должна была утвердить в стране возможную справедливость… Если б междоусобная война заключалась в том, что Ленин вцепился в мелкобуржуазные волосы Милюкова, а Милюков трепал бы пышные кудри Ленина… Но дерутся не паны, а холопы. И не возрадуешься, видя, как здоровые силы страны погибают, взаимно истребляя друг друга. А по улицам ходят тысячи людей и, как будто сами над собой издеваясь, кричат: «Да здравствует мир!»
ИСТОЧНИК
