Женщина с тяжелым подбородком
В мемуарах поэтессы Ирины Одоевцевой Тэффи появляется так. Годы Второй мировой войны, французский городок Биарриц. Ранним утром к Одоевцевой и ее мужу, поэту Георгию Иванову, вламывается переполошившаяся писательница-юмористка. Тэффи «до зарезу» нужна книга по истории магии, и почему-то она решила, что у семейства Одоевцевой — Иванова эта книга есть.
«Тэффи сокрушенно вздыхает:
— Вчера вечером вспомнила об этой книге — и не могла спать, все о ней думала. Еле утра дождалась, чтобы прийти к вам. Я в такую полосу попала. Накатывает на меня. Так торопилась, что даже красоту на фасад не успела навести».
Слово «фасад» применительно к облику Тэффи — очень уместное. На фотографиях это всегда эффектная, густо напомаженная, в побелке, женщина с тяжелым подбородком, который придает ее внешности уверенности и основательности. Под беспощадным издевательским взглядом такой дамы любой растеряется и начнет вести себя в духе типичного персонажа из ее двухтомника «Юмористические рассказы»: уронит кочергу себе на ногу, зайдет не в ту дверь, случайно подожжет спичкой носовой платок. Солидным фасадом, «авантажной» внешностью и беспрерывными шутками она большую часть жизни успешно скрывала себя даже от лучших друзей. И из ее текстов, в том числе мемуарных, и из воспоминаний ее друзей одинаково сложно что-то узнать о ее личности.
Внешняя жизнь Тэффи выглядит блистательной и, особенно в сравнении с другими писателями ее поколения, вполне счастливой. Чего стоит один только факт, что она дожила до Второй мировой, да еще и застала ее в Биаррице. Но о настоящей Тэффи известно мало — даже о дате ее рождения нельзя сказать что-то определенное.
Известно, что родилась писательница в Петербурге в семье адвоката Александра Лохвицкого и обрусевшей француженки Варвары, в девичестве носившей фамилию Гойер. Ее старшая сестра — очень известная при жизни поэтесса Мирра Лохвицкая, прозванная критиками-современниками «русской Сафо». Сочиняли художественные тексты в роду Лохвицких не только две сестры. Тэффи пишет в своих мемуарах:
«Все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то ужасно постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом — немедленно начинает кричать:
— Пишет! Пишет!
Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
— Пишет! Пишет!»
Тэффи вспоминает, что фамильная «писательская болезнь» в их семье началась с прадеда, масона Кондратия Лохвицкого, сочинявшего мистические стихи, часть которых опубликована под общим названием «О Филадельфии Богородичной».
Сама Надежда Лохвицкая всерьез занялась литературой уже взрослой женщиной. Перед творческим дебютом она успела переехать с первым мужем под Могилев, родить детей, развестись и вернуться в родной город. Печататься Лохвицкая начала в 1901 году, а первые книги вышли спустя девять лет — сборник стихотворений «Семь огней» и «Юмористические рассказы». Тогда уже за писательницей закрепился псевдоним Тэффи.
Псевдоним и женский вопрос
Лохвицкая выбрала псевдоним Тэффи в честь «одного дурака» — потому что «нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Дураки всегда счастливые». Звали этого дурака Степан, или по-домашнему Стеффи, и Лохвицкая отбросила от этого прозвища первую букву — «чтобы дурак не зазнался». Лохвицкая подписала именем Тэффи свою первую пьесу «Женский вопрос» — и именно женский вопрос был одной из главных причин, заставивших ее вообще задуматься о псевдониме.
«Женщины-писательницы часто выбирают себе мужской псевдоним. Это очень умно и осторожно. К дамам принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием:
— И где это она понахваталась?
— Это, наверное, за нее муж пишет».
Была вероятность, что никто из театральных директоров не станет связываться с «дамской стряпней». Но Тэффи подумала, что выбрать мужской псевдоним будет малодушием: «Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни се».
Впрочем, описывая судьбоносный момент, когда Тэффи решила связать жизнь с писательством, она снова иронически обыгрывает женский вопрос: якобы выбор определила ее страсть к «красивым башмакам». Писатель Куприн, прочтя один из рассказов Лохвицкой, велел ей бросить писать: «Такая милая женщина, а писательница вы никакая». Тэффи последовала было его совету, но потом сотрудник газеты «Сегодня» уговорил ее написать короткий рассказ ради 12 рублей. «За эти деньги можно купить у Вейса прелестные башмачки. Ведь вы любите красивые башмачки?»
«Раз дело шло о башмаках Вейса, откладывать было нельзя», — пишет Тэффи. Новый рассказ очень понравился и Куприну, разошелся в его кругу на цитаты, и с тех пор писательница «зашагала в этих самых башмаках по литературной тропинке».
Юмор в трагических рассказах о героях-неудачниках
Юмористические рассказы и фельетоны — основная часть художественного наследия Тэффи: у писательницы их вышло больше трех десятков сборников. Дебютный сборник «Юмористические рассказы», «Карусель», «Ведьма» и другие. Успех коротких текстов Лохвицкой был всероссийским — они веселили простых рабочих, ими зачитывались такие ее современники, как писатель Иван Бунин и царь Николай II, которые, на первый взгляд, никак не ассоциируются с чем-то веселым и юмористическим. Известно, что в ответ на вопрос, кого из современных писателей следует пригласить для участия в юбилейном сборнике в связи с 300-летием дома Романовых, император сказал: «Только Тэффи».
Успех сопутствовал Тэффи почти всю жизнь, даже в эмиграции. Но найти истового поклонника ее рассказов среди современного читателя кажется задачей не самой простой. Должно быть, дело не в текстах Тэффи, а в жанре юмористического рассказа как таковом — это и не развлечение в чистом виде, но вроде бы и не настоящая литература. Конечно, теперь непонятен и социальный контекст, злободневность, сущностно важная для фельетона. Но многие юмористические рассказы писательницы не утратили обаяния и способны рассмешить и сейчас.
Ситуации, описываемые в ее «Юмористических рассказах», чаще скорее трагические. Герои — беспомощные, рассеянные и туповатые, не умеющие приспособиться к жизни люди, и за это их безжалостно наказывает судьба. Персонаж рассказа «Выслужился» Лешка работает в меблированных комнатах мальчиком на побегушках и очень не хочет, чтобы его увольняли: если уволят, отец жестоко его изобьет. Но все попытки угодить жильцам и хозяйке терпят неудачу из-за его клинического идиотизма, и в конце концов Лешку вышвыривают с работы. А если даже с героем случается что-то хорошее (например, выиграл в лотерею лошадь в рассказе «Даровой конь»), то это только усугубляет его и без того плачевные обстоятельства.
Характерен один из самых известных рассказов Тэффи «Проворство рук». Главный герой — иллюзионист-неудачник с трясущимися с похмелья (или от голода?) руками. Он гастролирует себе в убыток, и сегодня ему опять предстоит выступать перед маленьким полупустым залом. «Как я уеду и что буду кушать, это я вас спрашиваю. <…> И почему пусто? Я бы сам валил толпой на такую программу. <…> С утра одна булочка в копейку и чай без сахара. А завтра что?» — меланхолически думает фокусник, собираясь продемонстрировать ловкость рук. Но ловкость не удается.
«Он вытряхнул платок и растянул руками.
— Можете убедиться, — повторял он, — что никакого яйца здесь нет.
Публика зашевелилась, зашепталась. Кто-то фыркнул. И вдруг один из пьяных загудел:
— Вре-ешь! Вот яйцо.
— Где? Что? — растерялся фокусник.
— А к платку на веревочке привязал.
— С той стороны, — закричали голоса. — На свечке просвечивает.
Смущенный фокусник перевернул платок. Действительно, на шнурке висело яйцо».
Второй фокус тоже оборачивается неудачей, но публика относится к фокуснику снисходительно. «Эх ты! — заговорил кто-то уже дружелюбно. — Тебе за свечку зайти, вот и незаметно бы было. А ты вперед залез! Так, братец, нельзя». Тем не менее представление все равно разваливается, фокусник терпит очередную неудачу. А зрители, хотя и приятные в общем люди, все же решают артиста «вздуть».
Несмотря на трагичность, рассказ невероятно смешной. И остроумие здесь строится не на комедии положений, не на той самой проворности рук, из которых у фокусника все валится, а на контрастах между бедственным положением фокусника и его возвышенной речью, между добротой и готовностью к физическому насилию публики, но главное — в интонации Тэффи, в ее умении сочетать слова:
«На дверях <…> красовалась длинная красная афиша: „Специально проездом, по желанию публики, сеанс грандиознейшего факира из черной и белой магии. Поразительнейшие фокусы, как-то: сожигательство платка на глазах, добывание серебряного рубля из носа почтеннейшей публики и прочее вопреки природе“».
Дмитрий Быков в лекции о Тэффи говорит о «тайне смеющихся слов», которую, по мнению Саши Черного, заключают в себе тексты Тэффи. Сама Тэффи в мемуарах часто использует слово «радиоактивность» — некое сияние между словами, не поддающееся определению, но дающее тексту поэта или писателя заклинательную мощь.
Сильнейшая сторона Тэффи — не шутки, а стиль, построение фразы. Сама писательница очень досадовала, что, несмотря на всю популярность, почти никто не признавал в ней именно стилиста. «Горжусь, — писала она, — своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя „очень комплиментарно“ малоценное в моих произведениях».
Юмор Тэффи часто рождается из ее умения ловко смешивать обороты из разных языковых пластов. В одну фразу Тэффи вплетает канцелярит: «Ванюшка молчал, хотя речь была направлена прямо против него, так как он как раз приходился Агафье родным сыном», в соседнюю — просторечье: «Он хочет Таньку сватать, это все знают, но Ванюшка давно решил перешибить ему дорогу», и дальше следует поэтично-насмешливое описание: «Под воротником голубой сатиновой рубашки красуется ярко-розовый муаровый бант, и это сочетание цветов во вкусе мадам Помпадур придает удивительно глупый вид его толстому, безусому и безбровому лицу».
Жанр юмористического рассказа не предполагает развернутых художественных описаний и потому дисциплинирует автора: у Тэффи описания персонажей всегда коротки и очень точны. Вот, например, начало рассказа «Взамен политики»:
«Сели обедать.
Глава семьи, отставной капитан, с обвисшими, словно мокрыми усами и круглыми, удивленными глазами, озирался по сторонам с таким видом, точно его только что вытащили из воды и он еще не может прийти в себя. Впрочем, это был его обычный вид, и никто из семьи не смущался этим».
Или:
«Вошла фрейлейн с напряженно-праздничным лицом. В волосах кокетливо извивалась старая, застиранная лента».
У Тэффи не было любимых героев — она выписывала все социальные типы: от депутатов Госдумы до кухарок. Один из самых известных портретов — рассказ «Демоническая женщина», живописующий и до сих широко распространенный тип молодой декадентки.
«Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о котором нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать».
«Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу».
Древняя история, переложенная в комическом духе
Главный поклонник Тэффи царь Николай II, депутаты Госдумы и либеральная интеллигенция обыкновенно читали рассказы и фельетоны Тэффи в журнале «Сатирикон» (позднее — «Новый Сатирикон»), возглавляемый Аркадием Аверченко. Еженедельник быстро стал главным юмористическим журналом России и был таковым до закрытия в 1918 году. Аверченко привлек к работе многих больших писателей и поэтов (Куприна, Грина, Маяковского, Черного), художников (Бакста, Билибина, Добужинского и других). Вероятно, основное наследие журнала — изданная им «Всеобщая история, обработанная „Сатириконом“».
Тэффи написала для книги часть о древней истории, и, пожалуй, этот текст — лучший из ее юмористического наследия. Во всяком случае, таковым ее очерк воспринимается потому, что в нем почти нет непонятных сейчас злободневных шуток и ушедших в небытие социальных типов. «Древняя история» Тэффи — переписанный в комическом духе учебник истории для гимназистов. Написан он не для школьников, точнее, не только для школьников, а для излюбленной аудитории Тэффи: «от восьми до 80 лет». У писательницы получился и неплохой ликбез по истории цивилизаций, и в лучшем смысле слова развлекательное чтение. Здесь ее черный юмор, умение выставить трагическое или даже зверски жестокое событие небывало смешным, раскрывается в полной мере.
«Воспитание детей (у спартанцев. — Прим. ред.) было очень суровое. Чаще всего их сразу убивали. Это делало их мужественными и стойкими».
«Царь их Филипп Македонский был умный и ловкий правитель. В беспрерывных военных предприятиях он потерял глаза, грудь, бок, руки, ноги и горло. Часто трудные положения заставляли его терять и голову, так что храбрый воитель оставался совсем налегке и управлял народом при помощи одной грудобрюшной преграды, что, однако, не могло остановить его энергии».
Тэффи издевается над привычной школьной манерой учить историю через зазубривание важных дат и выстраивает альтернативную хронологию:
«Философ [Сократ] относился к недостаткам жены с невозмутимым хладнокровием. Однажды, рассердившись на мужа, Ксантиппа вылила ему ведро с помоями на голову (397 г. до Р. Х.)».
Большая же часть труда (и самая остроумная) посвящена истории Древней Греции. Вот пример:
«Имя Гомера пользовалось в древности столь большим уважением, что семь городов оспаривали честь быть его родиной. Какая разница с судьбой современных нам поэтов, от которых часто не прочь отказаться собственные родители».
Насекомые и дети: современники в мемуарах Тэффи
В 1918 году Тэффи эмигрировала и, в отличие от многих своих современников, продолжала успешно публиковаться. В эмиграции у нее вышло больше десятка книг прозы и два сборника стихов.
Именно к эмигрантскому периоду относятся, вероятно, лучшие ее вещи — написанные в мемуарном жанре. Речь о серии очерков, впоследствии объединенных под названием «Моя летопись». Хотя осталось громадное количество мемуаров, написанных деятелями Серебряного века о себе и своем окружении, и среди них масса блестящих книг — «Курсив мой» Берберовой, «Некрополь» поэта и критика Владислава Ходасевича, «Петербургские зимы» Георгия Иванова и многие другие, — мемуары Тэффи выделяются и на этом фоне.
В «Моей летописи» во всей полноте раскрывается умение Тэффи, уже очень зрелой писательницы, не растерявшей при этом зоркости и яда, парой штрихов нарисовать портрет какого-нибудь из своих знаменитых приятелей. И потом с блестящей наглядностью раскрыть набросанный в самом начале образ.
Куприн — мачистский тип, жестокий и сентиментальный охотник за приключениями и алкоголик с сердцем ребенка. Сологуб — полуживая мумия с болезненной влюбленностью в смерть, а еще тип строгого и занудливого школьного педагога с садистскими наклонностями. Розанов — страстный эротоман, всегда что-то горячо шепчущий и извивающийся вокруг вас ужом. Бальмонт — нелепо-трогательный и самодовольный Поэт Поэтович, бегущий от быта до такой степени, что слово «деньги» заменяет «звенящими возможностями», а издателя, задерживающего гонорар, называет «убийцей лебедей».
Не принуждаемая больше жанром юмористического рассказа без перерыва шутить, Тэффи использует комедийные приемы изредка, и оттого они особенно смешны.
«— Работает? — спросила я.
— Работает, — вздохнула Наташа. — Не может кончить. Из редакции торопят, а у него конец не выходит.
И вдруг распахнулась дверь и появился Алеша. Вид дикий. Голова обвязана мокрым полотенцем, лицо отекло, глаза запухли. Стоит в дверях и бормочет:
— Бабу нужно утопить, а она не топится. Эта дурища не топится».
Примечательно описание встречи с Григорием Распутиным. Тэффи на светском приеме оказывается зажатой с одной стороны самим старцем, который хватает ее за руку и шепчет: «Ты чего же это не пьешь-то? Ты пей. Бог простит. Ты пей. Я тебе говорю: Бог простит. Бог простит. Бог тебе многое простит. Пей!», а с другой — Василием Розановым, шепчущим ей в другое ухо: «Наведите его на эротику».
В очерке Тэффи Распутин, со своими гипнотическими ухватками, нелеп и напоминает фокусника-неудачника из рассказа «Проворство рук» — и в то же время производит зловещее впечатление: в нем чувствуется демоническая сила, дающая ему абсолютную власть над людьми и даже, как допускает Тэффи, реальностью. Но над всеми другими ощущениями преобладает омерзение: «Мне казалось, будто я рассматривала под микроскопом какую-то жужелицу. Вижу чудовищные мохнатые лапы, гигантскую пасть, но притом прекрасно сознаю, что на самом-то деле это просто маленькое насекомое».
Одно из общих мест в литературоведческих материалах о Тэффи — приписывать ей жалость к людям, доброту, просвечивающую через насмешку. И сама Тэффи в мемуарах с несвойственной ее стилю прямолинейностью как будто подталкивает читателя к такому суждению. В очерке о Сологубе: «Чувствовалась в нем затаенная нежность», и перед этим, в тексте о Куприне: «Надо мною посмеиваются, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность». И правда, в мемуарах Тэффи много нежности и ностальгии, но относятся они, скорее, к дореволюционным временам в целом. А к героям своей «Летописи», рисуя их с великолепной выпуклостью, писательница беспощадна.
Перед нами либо в лучшем случае нелепые дети (Алексей Толстой, Куприн, Бальмонт и другие), либо мерзкие насекомые, либо какие-то злобные биороботы, какими выведена семья Мережковских — к слову, самый скандальный фрагмент «Летописи». Расчеловеченность четы Мережковских передана через массу деталей: например, когда лучший друг Мережковских Философов умер, они так приняли это известие:
«— Знаете печальную весть о Философове?
— А что такое? Умер? — спросил Мережковский.
— Да.
— Неизвестно отчего? — спросил он еще и, не дожидаясь ответа, сказал: — Ну идем же, Зина, а то опять опоздаем и все лучшие блюда разберут. Мы сегодня обедаем в ресторане, — пояснил он мне».
При этом сама писательница остается за своим вечным фасадом. Ничего определенного о самой Тэффи из этих воспоминаний узнать нельзя. Перед нами просто очень сдержанная и благоразумная дама, готовая в любой момент пришпилить, как булавкой бабочку, эту увивающуюся вокруг нее нелепую и жестокую малышню какой-нибудь очень удачной остротой. Такой она осталась и в мемуарах коллег. Ее друг Андрей Седых в очерке «Тэффи в письмах» описывает ее остроумной, изящной светской дамой, хорошо скрывающей свои проблемы и болезни.
«Не душа, а сплошное болото»
В мемуарах Тэффи размышляет о странностях и даже серьезных психических патологиях как о неизбежных побочных эффектах в деле писательства: «Многие писатели кончили настоящим сумасшествием: Стриндберг, Бальмонт, Мопассан, Гаршин, Ницше… Но и нормальные почти все были со странностями». «Творческая работа разбивает и измучивает человека до последнего предела. Один здоровенный молодой писатель-юморист жаловался, что даже он, закончив рассказ, весь дрожит и долго не может успокоиться». Из воспоминаний Тэффи и о самой Тэффи можно сделать вывод, что уж она-то всегда пребывала в состоянии этакого веселого здравомыслия. Но в мемуарах «На берегах Сены» Ирина Одоевцева немного приоткрывает настоящую Тэффи.
Во время прогулки по городу писательница вдруг начинает жаловаться на усталость. Но устала она не от преодоленного расстояния, «а оттого, что на этой несносной улице столько домов и все высокие».
«А я должна сосчитать, сколько окон в каждом этаже. Утомительно!
Я удивлена.
— Почему вы должны считать окна?
Она пожимает плечами.
— Разве я знаю, почему и зачем? Должна, и все. Иногда не могу на улицу выйти — сейчас же обязана считать окна — четное или нечетное число их. Нечетное — да. Четное — нет. Четное приносит мне несчастье».
«Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, „великая сушь“, как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото», — в минуту слабости говорит уже пожилая, страдающая от букета заболеваний Тэффи.
В последние годы успех перестал сопутствовать писательнице: она мало печаталась, жила одиноко, бедствовала — во многом из-за того, что отказалась сотрудничать с коллаборационистами в Париже. Но и перед смертью она поддерживала фасад внешности, фасад из холодного остроумия. Умирая, Тэффи просила принести ей зеркальце и пудру. На листке, написанном незадолго до смерти, она шутливо благодарила друзей за обезболивающее: «Нет выше той любви, как если кто морфий свой отдаст брату своему. Вот!! Н.Т.».
ЕЩЕ РАЗ ИСТОЧНИК