Роман «12 стульев», первая совместная работа колумнистов газеты «Гудок» Ильи Ильфа и Евгения Петрова, был написан в 1927 году. И 95 лет спустя он не превратился в литературный памятник, а продолжает оставаться примером живой сатиры, понятной читателю из, казалось бы, совсем другого мира. В доказательство этому утверждению «Правила жизни» приводят пять примеров.
«Живем мы, знаете, как на вулкане… все может произойти…». Глава 13
«Новое, справедливое и равное общество людей труда, где нет места притеснениям по половому, расовому, национальному признаку и унижениям капитализма». Именно так пишет о Советском Союзе левая пресса по всему миру, называя его местом, где в реальности создается утопия.
В 1925 году партийный съезд принимает курс на индустриализацию. Страна в кратчайшие сроки должна из аграрной стать промышленной. В 1927 году начинают составлять первый пятилетний план, по которому построят гигантские заводы — Сталинградский и Харьковский тракторные, автомобильные — в Москве и Нижнем Новгороде, Кузнецкий металлургический комбинат, Днепровскую гидроэлектростанцию, проложат Туркестано-Сибирскую магистраль. Все понимают, что это только начало и чудеса новой эпохи уже здесь: работает Магнитка, воплощен в жизнь план Государственной электрификации России, ликвидируется безграмотность, архитекторы-конструктивисты возводят по всей стране жилые и общественные здания нового типа. В 1933 году секретарь Ленинградского облисполкома Сергей Киров скажет: «Товарищи, много веков тому назад великий математик мечтал найти точку опоры, для того чтобы, опираясь на нее, повернуть земной шар. Прошли века, и эта опора не только найдена, она создана нашими руками. Не пройдет много лет, как мы с вами, опираясь на завоевания социализма в нашей советской стране, оба земных полушария повернем на путь коммунизма». Будущее кажется светлым и совсем близким – нет ничего невозможного.
Все это освещается в центральных газетах. В провинции их читают и верят – пусть это кажется фантастикой, но не может же центральная печать врать? Поэтому так внимательно жители Васюков слушают Бендера, предложившего организовать в этом городке международный шахматный турнир. Должен же технический прогресс наконец-та ки добраться до их края! Железная дорога, гостиницы и небоскребы, подъем сельского хозяйства, шахматный дворец с мраморными полами, сверхмощная радиостанция, аэропорт с самолетами и дирижаблями до Лос-Анджелеса и Мельбурна, переезд правительства в Васюки, переименование в Нью-Москву, элегантнейший центр Европы, а там и всего мира. Но Бендер не останавливается на этом и берет на вооружение идеи русских космистов и самого Циолковского:
«Шахматная мысль, превратившая уездный город в столицу земного шара, превратится в прикладную науку и изобретет способы междупланетного сообщения. Из Васюков полетят сигналы на Марс, Юпитер и Нептун. Сообщение с Венерой сделается таким же легким, как переезд из Рыбинска в Ярославль. А там, как знать, может быть, лет через восемь в Васюках состоится первый в истории мироздания междупланетный шахматный турнир!».
Бендер и Воробьянинов скроются с деньгами жителей Васюков – те останутся без международного шахматного турнира и других перспектив. Ильф и Петров застанут коммунистические стройки, снос храма Христа Спасителя в Москве для постройки Дворца Советов, так похожего на нью-васюкинский шахматный, но тоже, увы, никогда не построенный. Они застанут и голод, вызванный насильной коллективизацией, — ведь стране нужна валюта для закупки иностранных станков и оборудования, а именно зерно так хорошо покупают за границей. Ильф умрет в 1937 году от туберкулеза, Петров в 1942 году разобьется на военном самолете — никто из них не доживет до окончания утопического проекта в 1991 году. Впрочем, их ирония ободряет и сегодня. Не зря один из персонажей, хранивший на случай возвращения уехавших дворян сведения о том, куда делась их мебель, сказал: «Живем мы, знаете, как на вулкане… все может произойти».
«Знойная женщина – мечта поэта». Глава 14
Удовлетворить половые потребности так же просто, как выпить стакан воды – в двадцатые годы эта теория всерьез обсуждается на комсомольских диспутах. Любовь, секс, брак, роль женщины и мужчины в новом справедливом обществе еще не определены, дискуссии бурлят повсюду: комиссар народного просвещения Луначарский пишет: «Серьезная, глубоко-сдержанная, вдумчивая, красивая любовь должна быть у нас взамен разврата буржуазии и «нигилистячего» взгляда на «голую» половую потребность»; народный комиссар государственного призрения, первая женщина-министр в мировой истории Александра Коллонтай заявляет: Общество должно научиться распознавать все формы брака, независимо от их необычных контуров». Уже радикально упрощены разводы, разрешены аборты, отменено наказание за мужеложство, женщины получили права работать наравне с мужчинами, учиться в университетах, избирать и избираться, рассчитывать на государственную поддержку материнства.
Ленинградская и московская богема только посмеивается — представители свободных профессий теперь живут свободно, то есть открыто – адюльтеры, тройственные союзы, экзотические пристрастия вытащены из шкафов и выставлены напоказ. Остальные в растерянности адаптируют старые нормы и языки любви под новые правила – и рады этому. Старорежимный Воробьянинов, встречая давнюю любовницу, чья красота померкла, но голос не изменился, говорит: «Знойная женщина — мечта поэта», Бендер, пообщавшись с ней, уточняет: «В центре таких субтропиков давно уже нет, но на местах и на периферии еще встречаются!». Чего стоит взрывной эпитет «арбузные груди» — он точно сошел с одной из последних полос какой-нибудь развлекательной газеты, будоражащей воображение случайного читателя и стремящейся написать в «высоком стиле»; чего стоит другой образец такого стиля «к поцелуям зовущая, вся такая воздушная». Персонажам хочется «женской ласки», они ищут «возможность легкой любви», закрывают глаза на брачные узы — «любовница, еще хуже – жена», Бендер в сердцах бросает одному из героев: «Ты, жертва аборта». Телесности и, даже страшно сказать, сексуальности в романе с лихвой —действительно, «ближе к телу, как говорил Мопассан».
Но такой свободный 1927-й закончится. Совсем скоро выяснится, что новые обязанности и права женщин не освободят их от быта, новые ячейки общества по своей монолитности и правильности не уступят буржуазным, аборты уйдут в подполье — в 1936 году их полностью запретят, порнографию запретят в 1935-м, в 1933-м введут уголовное наказание за мужеложество, в 1941-м введут налог на бездетность. Впрочем, кажется, это Ильф и Петров это тоже предвидели: «Граждане! Уважайте пружинный матрац в голубых цветочках! Это — семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец примуса! Как сладко спать под демократический звон его пружин! Какие сладкие сны видит человек, засыпающий на его голубой дерюге! Каким уважением пользуется каждый матрацевладелец!
Человек, лишенный матраца, – жалок. Он не существует. Он не платит налогов, не имеет жены, знакомые не занимают ему денег до среды, шоферы такси посылают ему вдогонку оскорбительные слова, девушки смеются над ним – они не любят идеалистов».
«Заграница нам поможет». Глава 16
В феврале 1918 года дипломатический корпус в растерянности. В Петрограде власть захватили большевики, немецкие войска в опасной близости от города перешли в наступление. Под руководством американского посла Дэвида Фрэнсиса дипломатические представительства, работавшие еще при царском режиме, эвакуируются в Вологду по железной дороге. Через несколько месяцев дипломаты откажутся переезжать в новую столицу Советской России — Москву и отправятся в Архангельск, откуда будут эвакуированы морем. Страна в международной изоляции.
Первым государством, признавшим Советы, станет Афганистан – спустя год после «вологодского сидения». Затем будут установлены отношения с приграничными странами — Эстонией, Ираном, Монголией, Финляндией. Только в 1924 году СССР признают бывшие союзники по Антанте — Англия и Франция, а в 1933-м визит наркома Литвинова в США к президенту Франклину Рузвельту закончится установлением дипломатических отношений с США. В Париже, Белграде и Берлине это воспринимается не иначе как предательство. Большевистский режим укрепляется, и эмиграция понимает, что после короткой интервенции западные страны сочли нецелесообразным свергать новую власть. Бессилие, безуспешные попытки объединить разрозненные эмигрантские организации, бесконечные съезды и полемика в прессе – вот чем занимаются те, кто совсем недавно уехали из Крыма, эвакуировались через Константинополь и Александрию, тайно бежали через румынскую, эстонскую, финскую границы. Белую эмиграцию охватывает апатия.
Об этом ничего не знают в СССР. В 1927 году уехавшие «бывшие» рисуются советской прессой бесконечным источником заговоров, вредительства и прочей контрреволюции. Тем сильнее оставшиеся «бывшие» надеются на них. Поэтому товарищ Бендер, мечтающий о Рио-де-Жанейро, при первой встрече так подробно расспрашивает Воробьянинова, как и через какую границу он вернулся на родину. Поэтому так сладко Воробьянинов мечтает о Париже. Поэтому члены «Союза меча и орала» так верят Бендеру.
Но вскоре те, кто были хоть как-то связаны с заграницей, были объявлены английскими, французскими, японскими шпионами. А оставшиеся «бывшие», не успевшие спрятаться, были обвинены в контрреволюционной деятельности. Великий комбинатор обманул — здесь заграница не помогла. Единственное, на что можно было надеяться, так это на объемы гуманитарной помощи. Совет народных комиссаров в СССР отмечал поставки продовольствия с Запада в 1921-1922 годах. Да, с продуктами поможем, но никакой политики. Никаких исключений даже для бывших союзников, которые, как Воробьянинов на водах, могут отчаяться: «Месье, же не манж па сис жур. Гебен мир зи битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы».
«Это не мексиканский тушкан, это шанхайский барс». Глава 24
Русские дворянки, уехавшие в Париж, увезли с собой соболей — и умение разбираться в мехах. Мексиканский тушкан и шанхайский барс оказываются зайцем, застреленным в Тульской губернии. Женщины счастливы были обмануться — им хотелось красивой жизни, но добыть новую шубу на родине было совершенно невозможно: шкурки норок, лис и песцов отправлялись на экспорт и составляли немалую долю валютной выручки советского государства, которую оно тратило на индустриализацию.
Промышленники, кустари, владельцы мастерских, артельщики, спекулянты, контрабандисты, купцы, концессионеры в 1927 году все еще ходят по улицам российских городов и оказываются на страницах Ильфа и Петрова. Новая экономическая политика (нэп) пришла на смену продразверстке – жесткому государственному изъятию и распределению товаров и продуктов питания. Крупная промышленность по-прежнему в руках государства, но мелкое предпринимательство разрешено, чтобы снизить социальную напряженность и закрыть базовые потребности людей. Открыты лавки и магазинчики, рестораны и кафе и, конечно, похоронные конторы и парикмахерские — Киса Воробьянинов как раз живет в городке, где только они и есть — его глазами мы видим, как спрос и предложение сформировали необычный коммерческий облик города: «В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».
«Бывшие» чувствуют себя почти как раньше и живут своей мелкобуржуазной жизнью, так, как будто вновь наступили старые времена свободных профессий и мануфактурных спекуляций. Что-то доставляют таможней, что-то можно купить у контрабандистов, а оставшееся – на распродажах конфискованного из бывших дворцов имущества, как наши герои на аукционе пытаются купить гарнитур, либо достать из сундуков – не зря Воробьянинов носит пиджак пятнадцать лет и «довоенные штучные брюки». Где в наступившем будущем массового производства достать штучный товар – никому не известно.
Правда, ни герои, ни сами авторы еще не знают, что в 1927 году нэп уже сам по себе уходящая натура. В скором времени Страна Советов все предприятия полностью национализирует, предприниматели станут спекулянтами, мещанские настроения будут решительно осуждены. Пестрая публика превратится в серую массу, о креме «Марго» и батистовых портянках никто уже и не вспомнит — будут совсем другие проблемы. У Ильфа и Петрова об этом догадываются только старухи, каждый день в социальной столовой видящие лозунги: «Одно яйцо содержит столько же жиров, сколько 1/2 фунта мяса», «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу» и «Мясо – вредно».
«Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе, которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу».
«Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал». Глава 31
Во второй половине 1920-х в двухэтажном здании редакции газеты железнодорожников «Гудок» в Вознесенском переулке собираются лучшие литературные умы поколения. Вот как о своем трудоустройстве в «Гудок» вспоминал писатель Константин Паустовский: «После возвращения с юга в Москву я долго бродил по разным редакциям в поисках работы. Однажды в редакции «Гудка» я встретил Виктора Шкловского. Он остановил меня и сердито сказал:
– Если хотите писать, то привяжите себя ремнями к письменному столу.
– У меня нет письменного стола. Я не Ротшильд!
– Тогда к кухонному! — крикнул он и исчез в соседней комнате. <…> В комнате, где исчез Шкловский, сидели за длинными редакционными столами самые веселые и самые едкие люди в тогдашней Москве – сотрудники «Гудка» Илья Ильф, Олеша, Булгаков и Гехт. Склонившись над столами и посмеиваясь, они что-то быстро писали на узких полосках бумаги, на так называемых гранках. Редакционная эта комната называлась странно: «Четвертая полоса». В простенке висела ядовитая стенная газета «Сопли и вопли».
Упомянутая Паустовским «Четвертая полоса» быстро становится популярной: за несколькими страницами репортажей и докладов о развитии транспорта скрываются гениальные сатирические заметки, высмеивающие приметы новой советской реальности. В комнату сатириков побаиваются заходить посторонние – «халтурщиков здесь встречают тяжким и зловещим молчанием, а бахвалов и крикунов – ледяным сарказмом», – вспоминал Паустовский. Время от времени заглядывают разве что Исаак Бабель («беззаветный красный конник!») да Василий Регинин, редактор нового журнала «Тридцать дней» – именно он в 1928-м первым опубликует роман «Двенадцать стульев».
В комнате «Четвертой полосы» складывается «уникальный журналистский коллектив» — новая литературная тусовка, остроумная, проницательная, беспощадная. Здесь сформируется язык нового поколения советских писателей. В своем дебютном романе вышедшие из «Гудка» Ильф и Петров безошибочно найдут самые больные точки нового общества. Халтурщиков-многостаночников авторы обобщают в образе Никифора Ляписа-Трубецкого, продающего во все существующие журналы поэмы на один лад («Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал» / «Служил Гаврила за прилавком, Гаврила флейтой торговал») — современники узнают в персонаже автора знаменитых «лесенок» Владимира Маяковского. В главе «В театре Колумба» авторы проходятся по театральному режиссеру Всеволоду Мейерхольду, в 1926-м поставившему гоголевского «Ревизора» «в современном прочтении»; спектакль тогда вызвал в прессе настоящий скандал. Кису Воробьянинова, «привыкшего к классической интерпретации «Женитьбы», увиденное удивляет. Походя достается и друзьям Мейерхольда – например, поэту Шершеневичу, который в книге становится «Шершеляфамовичем».
…В 1926-м, отслужив в армии, в «Гудок» устраивается младший брат Валентина Катаева — Евгений, фельетонист, бывший ответственный секретарь газеты «Красный перец», уже известный московскому читателю под псевдонимом Евгений Петров. «В комнате четвертой полосы, — вспоминал он позже, — создалась очень приятная атмосфера остроумия. Острили здесь беспрерывно». Летом 1927-го Петров вместе с Ильфом отправляются в командировку в Крым и по Кавказу, а по возвращении получают от Валентина Катаева задание — сочинить авантюрный роман о деньгах, спрятанных в стульях. Дальнейшее известно.
ЕЩЕ РАЗ ИСТОЧНИК